3 февраля отмечается день борьбы с нецензурной лексикой. Отличный повод, чтобы поговорить об этом явлении и его месте (или, вернее, беззаконно занятом им месте) в литературе. Тем более, что недавно прочитанная книга (точнее, прослушанная, поскольку покупать в бумажном издании такое произведение я б точно не стала) как раз заставила меня задуматься о тенденциях использования нецензурщины в современных текстах, претендующих на то, чтобы считаться литературными. Книгой этой оказался новый роман Алексея Иванова «Вегетация».
Можно долго говорить о том, что беллетрист Иванов в принципе не имеет к литературе отношения, однако его книги подаются в СМИ как «бестселлеры большого русского писателя». И возникающий при этом когнитивный диссонанс не заглушить никакими хвалебными отзывами «критиков», представителей издательского бизнеса и не самой образованной части читателей. В этом романе матерятся все. Или почти все. Женщины, мужчины, молодёжь, персонажи в возрасте… Кажется, если бы машины и прочие агрегаты, которыми напичкан постапокалиптический мир книги, имели голос, то они точно говорили бы исключительно на «русском матерном». Причём ситуативно, сюжетно и тем более художественно такой речевой приём не оправдан – персонажи Иванова матом не ругаются, они на нём разговаривают. И это отталкивает как от них (что, впрочем, неудивительно – редкий случай, когда положительных героев в книге нет вообще!), так и от автора текста. В общем, читать «Вегетацию» не советую никому. Даже если закрыть глаза (и уши) на матерную словесную эквилибристику, достоинств у книги нет никаких. Она вторична – начиная с образа «мыслящего леса», явно содранного с «мыслящего океана» Станислава Лема, и заканчивая затёртой до дыр в последние годы концепцией дорожной истории («роуд-стори»). Но – вернусь к теме нецензурщины в литературе в целом.
Использование мата в литературном произведении – это не демонстрация своей демократичности («посмотрите, я – с народом, говорю с ним на одном языке!»), не показатель крутизны и независимости (так думают только подростки, причём независимо от возраста, то есть и подростки-переростки тоже), не китч и творческая свобода. Это – психическая незрелость автора, его неуважение к читателю и неумение работать с языком. Точно так же, как если к вам подойдёт на улице человек и намеренно испачкает чем-то вашу одежду, писатель, который через строчку вставляет нецензурную лексику, намеренно «пачкает» вас. Только – вербально. И на этом, я уверена, его притязания на то, чтобы считаться писателем, заканчиваются, а книги из разряда литературы уверенно и безвозвратно перекочёвывают в разряд чтива, то есть текстового квазилитературного продукта, направленного на удовлетворение потребностей невзыскательной аудитории и зарабатывание денег.
Отличие «бытового мата» от «мата литературного» колоссально. В первую очередь, оно заключается в том, что в повседневной жизни словечко может, как говорится, вырваться на эмоциях, а текст, создаваемый писателем – это результат его творчества. Даже литературная импровизация перед публикацией подвергается, как минимум, перечитыванию и осмыслению, сравнению писательского замысла, его ощущения собственного текста – и вербально выраженного результата. Автор текста, который будет преподноситься аудитории как литературное явление, не может «случайно ругнуться», он употребляет определённую лексику намеренно. И отвечает за каждое слово в своём тексте. Задача писателя состоит не только в том, чтобы рассказать историю, которую никто другой рассказать не сможет, но и в том, чтобы заставить читателя над чем-то задуматься, что-то понять – в себе, в окружающем мире, в людях. О чём можно задуматься, читая историю о персонажах, которые имеют лексикон объёмом, как у Эллочки-людоедки, однако в вольном переводе дяди Васи-сантехника? Разве что о том, что грязевые словесные ванны не могут понравиться людям, соблюдающим душевную гигиену.
3 февраля 2025