Зинаида Варлыгина
У каждого читателя, а тем более режиссёра свой Пушкин – эта мысль не нова. Но, оказывается, у каждого режиссёра ещё и свой Онегин! Совсем недавно я писала об Онегине Юрия Любимова, сейчас же буду говорить об Онегине Римаса Туминаса. Он – совсем иной, но тоже не для любителей банального чтения пьесы по ролям.
Представьте – если это возможно, конечно, - что Вы не помните содержания знаменитого классического произведения и просто пришли на спектакль. И что же? Никакой интриги! Ленский застрелен уже в первые минуты спектакля. Но рассказав сразу про трагическую кульминацию одной из сюжетных линий, после режиссёр ведёт зрителя по главам романа без скачков и перестановок. Почему потребовалось ему вынесение даже не сцены, а итога дуэли в начало? Чтобы сразу чувствовался рок, висящий над всеми этими событиями? Чтобы помнилось о том, что хотя сейчас все веселы и беспечны, но цена за эту беспечность и это веселье уже назначена? Или просто – чтобы встряхнуть зрителя, который удобно расположился на своём месте и ждёт, чтобы его развлекали?
Развлечения не будет. Будет – неотрывное слежение за раздваивающимися персонажами. Два Онегина, два Ленских, только Татьяна и Ольга – единственны. Мужская натура, вопреки традициям, показана двойственной и противоречивой, а женская – цельной. Удивительно смотрится, когда одна часть Онегина – Сергей Маковецкий – произносит речь, а вторая – Виктор Добронравов – мимикой, пластикой, позой показывает чувства и эмоции Евгения. Эти два монолога – речевой и визуальный – далеко не всегда совпадают, создавая ощущение внутренней борьбы. У Ленского эта дуальность менее выражена, однако тоже присутствует. Кстати, то, что обоих юношей восемнадцати-двадцати лет играют одновременно и молодые актёры, и актёры много старше, не вызывает никакого дискомфорта, хотя речь идёт вовсе не о типичном приёме «герой в разном возрасте». В случае с Онегиным это скорее зеркало его души, его внутренний возраст.
Как ни странно, не Онегин является главным героем этого спектакля. Если спектакль Любимова был о Пушкине, то спектакль Туминаса – о Татьяне. Именно её образ наиболее живой и именно она – центральный драматический образ постановки, поскольку её характер и мировоззрение претерпевают наибольшие изменения, она оказывается наиболее сложной натурой.
Онегин – всё тот же. Не он изменился, не его чувства, а Татьяна, объект этих чувств. Она иная – и чувства иные. Ленский – тот вообще от появления на сцене до второй за спектакль собственной гибели неизменен как заводная кукла. Кстати, интересно, почему в обоих виденных мною в этом сезоне спектаклях Ленского, у которого «кудри чёрные до плеч» изображают блондином? Причём у Туминаса Ленский ещё и спорит: «И кудри чёрные…» - «Светлые!» - «Чёрные…» - «Светлые!..»
Мало изменяется – если вообще изменяется – Ольга, при взгляде на которую невольно приходит на ум поговорка: «На фига козе баян?» Она на самом деле скачет по сцене, как очаровательная молодая козочка, и на самом деле – с баяном, который у неё перед свадьбой благополучно отнимают, лишая всякой индивидуальности и естественности.
Татьяна же меняется каждую минуту… Тонкая, порывистая, восприимчивая к любому изменению вокруг, она одна в этом тихом и непретенциозном мире русской помещичьей деревни реагирует на появление Онегина не внешне – сплетнями-пересудами и праздным любопытством, а структурным изменением собственной личности, пропуская его образ – пусть придуманный – не по касательной, а сквозь себя, становясь в своей влюблённости другим человеком. Из тихони и довольно апатичной особы – живой девчонкой, готовой ходить на голове. «Оставь меня, я влюб-ле-на-а-а!» - восторг перед новым ощущением себя, перед осознанием и называнием непривычного состояния, в котором можно горы свернуть, не то, что кровать по всей сцене таскать, причём без каких бы то ни было видимых усилий! И она же, только что метавшаяся на разрыв нерва, испуганно сворачивается калачиком под лавкой, слушая отповедь Онегина… Татьяна Ольги Лерман – это застывшая куколка, на глазах зрителей превращающаяся в бабочку. За её порывами, метаниями, замираниями, пробой крыла, первым полётом следишь заворожённо. Тем более, что знаешь: огонь её не сгубит, ведь Онегин – не свеча, он всего лишь энергосберегающая лампочка, которая, вроде бы, светит, но совершенно не греет. Так что предстоит ожившей душе-бабочке, оттанцевав своё короткое лето, отправиться в большой коробке-карете в энтомологическую столичную коллекцию засушенных душ замужних дам высшего света.
Путь в Москву – отдельный эпизод спектакля, заслуживающий внимания. По сути, у Пушкина его и нет, он «за кадром», описан одной фразой: «В Москву, на ярмарку невест». Но в спектакле он очень значим. Подготовка к нему, когда всем девушкам, которых везут в столицу, срезают косы, будто обрезая их связь с природой – как деревенской, так и их собственной, женской. Карета, в которую бедняжек (другого слова не подберёшь, глядя на это!) заколачивают, как в гроб, что ещё раз подчёркивает их разрыв с прежней жизнью. Заяц, который перебегает дорогу карете – как Пушкину, когда он ехал к декабристам, помните? Он тогда поворотил назад: дурная примета! А вот карета с девушками направления не переменила. И как ни петлял косой, как ни заигрывал с лакеями-конвоирами, да только ясно: даже если б повернули, от судьбы не уйти… Ладно, хоть сам зайчик от ружья уйти смог – хватит на спектакль и одного застреленного.
Конечно, невозможно пересказать словами спектакль – даже простому перечислению не поддаётся множество режиссёрских находок! Качели, на которых дамы высшего света поднимаются высоко над сценой, похожие на ангелов – с этой неземной высоты Татьяна спускается к Онегину, когда тот добивается её аудиенции. Дворовый театр, точнее, балетный класс, которым руководит Людмила Максакова – танцевальные этюды балерин, двигающихся одинаково и по команде, создают контраст к идущему вразрез с общепринятыми нормами поведению Татьяны, символизируют размеренность уклада, разыгрываемого как по нотам, в котором места живому чувству нет. Сон Татьяны, который озвучивает Ирина Купченко – заслушаешься. Зеркальный задник и так огромной и затягивающей в своё магическое пространство вахтанговской сцены. Уморительный «перевод» письма Татьяны обратно на русский – на тот русский, на котором могла изъясняться девушка, воспитанная на французском. Письмо, кстати, разорвали на клочки дворовые девки, а потом эти клочки Онегин-Маковецкий тщательно склеил, вставил в рамочку и повесил на стенку. Не странно ли, что его, как некрофила, больше привлекает чувство израненное, изорванное, как напоминание о собственной победе и каком-то условном благородстве и возвышении над земными чувствами, чем чувство живое и непосредственное? Письмо только что написанное, хранящее тепло руки, сжимавшей его перед тем, как отдать посыльному – это Татьяна в деревне. Письмо разорванное, склеенное и богато обрамленное – это Татьяна в Москве. Слова одни и те же, бумага одна и та же, но – «за одного битого двух небитых дают».
…Слышала я мнение, что «в спектакле Туминаса не осталось Пушкина»… Спорить не хочу: тех, кто не видит в этом спектакле живой его литературной первоосновы, убеждать бесполезно, только время терять впустую. А тем, кто доверяет моему мнению, посоветую: отправляйтесь в Вахтанговский театр на спектакль «Евгений Онегин» - и вы увидите оживший пушкинский текст и живых его героев, которые, сойдя со страниц на сцену, поразят вас своей вневременной живостью, актуальностью, понятностью. И, возможно, в ком-то из них вы узнаете себя…
24 ноября 2018